И за то, что упреки Марфы грешны
Часть I
Это ж я потом понял, кто он такой был на самом деле, ну, там, в городе-то, раньше. Потом понял, когда покумекал, обдумал все хорошенько, да вот еще парни из Кедровой заводи мне кое-что рассказали, ну, о них рассказали, об этих-то. А он неплохой был все-таки, хоть я и не стал бы сейчас давать за него тех денег, что отвалил, да сейчас и вовсе бы не стал покупать работников, не до того нынче, вот год неурожайный, и жизнь пошла не та, а все-таки он был особенный, и всегда был особенным, и потом уже, когда стал я про все, что случилось, думать, я понял о нем кое-что, не слишком много, но понял, каков он был на самом деле…Я и сейчас о нем думаю, думаю, что я тогда сделал или не сделал, чтобы, значит, все по-другому обернулось, ну, как оно обернулось, на то Божья воля, это я понимаю, а все-таки нет-нет и подумается, а ведь мог я, мог все сделать по-другому.
Автор: LemonTree
Бета: Nomados
Рейтинг: R
Фэндом: ориджинал
Жанр: антиутопия/драма
Предупреждение: смерть персонажа
Были пред Богом, пришедшим к ней,
Детям Марии служить должны
Дети ее до скончанья дней.
Р.Киплинг
Лу
Той весной стал я в нашей округе уважаемым человеком: папаша мой, царствие небесное, старый козлина, отбросил копыта и оставил мне ферму, а ферма знатная, ох, знатная ферма по всем статьям. Что мне папаша перед смертью говорил, я помню так себе, помню только, ругался страшно. Он не любил меня, папан мой, старшие братья все погибли на Войне, а я вишь, остался, и с чего-то возненавидел меня отец, еще лет с десяти, едва я начал ему помогать на ферме, он меня и так и эдак притеснял, и получал я от него ремнем регулярно, так, что уж и забывал порой, как на собственной заднице-то усидеть…В-общем, когда мне стукнуло пятнадцать, и можно было жениться и валить к чертовой матери от отца, я и женился: взял девчонку с Собачьей Лощины, они там раньше собак разводили для боев, и нынче тоже некоторые держат, но уж не так, чтобы прям все, а название все равно осталось.
Её семья и сейчас там живет, зажиточные они, даже по нашим меркам, а по меркам Лощины – и вовсе богачи. Чем я ей понравился, не знаю, я был такой заморыш, тощий, ободранный, вечно болячки на губах. Но злой. Упрямый. Всех хотел перебороть, и ведь, смотрите-ка, силы были, раз пошла она за меня. А может, ей тоже несладко там жилось, в родительском доме-то, сестры у неё вдовые жили, детишек куча, она всем им сопли утирала да дерьмо из пеленок вытряхивала…
Тоже – что за жизнь в такой семье…Отец её поехал тогда к моему, и они толковали насчет нас: обоим, вишь, не по нраву было, тому казалось, видать, что я – сопля безденежная, и моему чего-то невестка не нравилась, все губу топырил, старый козел.
Ну, потопырили они свои губешки, да и унялись. На приданые деньги мы купили ферму аккурат между Лощиной и Большим Трактом, неплохую ферму, я и по сей день ею доволен, хоть мы больше на том хуторе не живем. Домик был небольшой, но ладный, я его там подлатал, где надо было, пристроили терраску, сараи поставили, потом появились и хлев, и сеновал. Зажили, слава богу. Со мной в Кедровой заводи стали здороваться за руку, хотя и звали по-прежнему, Джоев сын (фамилия у нас Джой), ну, а вот в прошлую весну, значит, папаша мой помер, и стал я для всех господин Джой.
На своей маленькой ферме мы управлялись без лишних людей. Были у нас два работника, вместе с женой моей пришли, оба уж лет за десять, с калеными лбами, все как положено, помогали нормально, и работа ладилась. Однако когда отец отдал Богу душу ( а скорее, я думаю, дьяволу, но об этом ведь епископу не скажешь, верно?) так вот, отдал Богу душу, оставил мне ферму, напоследок меня полил бранью отборной как следует – чтоб, значит, не расслаблялся без его присмотра – пришлось мне задуматься о новых работниках. Перед смертью отец продал свой набор – у него набор был довольно неплохой, я до сих пор тех ребят помню, как-никак вместе, рядом, проработал с ними все детство – продал кому-то в город, я так думаю, что на части продал, может, из чистой вредности, чтобы, значит, мне не досталось ненароком чего хорошего…Ха. Да нет, пожалуй, зря я так о нем, все-таки ферма осталась мне, все-таки стал я, благодаря ему, господином Джоем, и руку мне пожимали как большому – а сколько мне лет-то? Считай, и тридцатки нету. А уже владелец двух ферм, землевладелец, почитай, от Собачей Лощины до самого Перекрестка – и даже за советами стали приходить.
Но работников надо было искать, ничего не попишешь: подходило время клевер сеять, да и вообще, пару недель оставалось нам до самой горячей поры. Я, значит, сел, раскинул мозгами, жене велел собирать меня в дорогу. И на спасение сосед мой, Тим, мужик опытный, бывалый, приперся чего-то за бороны спрашивать, вот я его ухватил и стал пытать насчет покупки работников.
Тиму уже за сорок, мужик он, как я говорю, бывалый. Нынче вот крестины у его пятой дочки, и сын есть. Cправный мужик, одним словом, и хозяйство неплохое. В-общем, он мне сказал, коль первый раз едешь, давай, бери меня с собой, мне тоже обновить надо кое-каких работников, да и тебе подсоблю с выбором. Спасибо, Тим, говорю я ему, выручишь меня, все-таки раньше я никогда на рынках не был, и покупать никого не покупал: куда там смотреть, как цену сбивать, да как сделать, чтобы не обманули – этого я всего не знал и не умел.
Тим еще много чего порассказывал, насчет всяких забавных штук при покупках, которые с ним случались. Я его слушал внимательно, набирался, так сказать, ума-разума. И на следующий день, прямо с утра, мы с ним поехали. Взяли фургон моего отца. У меня в кузове было место для человек шести – столько мы бы и купили, наверное, если бы все получилось, как задумали. А получилось все не так.
В-общем, Тим мне показывал дорогу к рынку работников, стоял он эдак в стороне от въезда в город. Длинное такое здание, навроде барака, вокруг места для парковки, лавчонки, ну и питейные заведения имелись. Подъехали, я было навострился сразу на рынок, но Тим мне говорит: нет, пойдем посидим, никуда он от нас не денется, а когда еще можно душевно расслабиться, выпить по чуть-чуть…Ага, по чуть-чуть. Не прошло и получаса, мы с ним нализались, откровенно говоря, до положения риз: я пить вообще не научился, а Тим, видать, разучился, хрен собачий. Короче, надрызгались в сосиску, я уж и идти не могу, Тим чего-то лепечет, стал меня тянуть, наконец, к выходу, к рынку. Заходим туда, батюшки-светы, пусто, мать твою. Ну конечно, к 12-ти часам там торговля уже почти закончилась: всю партию почти и разобрали, остались какие-то: на части только, ну, рынок-то это был наш, фермерский, кому их части-то нужны, в-общем, дело швах. Я даже протрезвел от такой оказии.
Тиму говорю: что делать-то, деньги остались, а работников нет, куда толкаться-то, где теперь я работников найду? Тим и говорит: а сколько осталось? Я ему: ну меньше, чем было, но всяко уж пару работников мне купить придется, не для того, говорю, я сюда перся, чтобы с тобой нализаться и обратно шкандыбать.
Ладно, говорит Тим, пойдем к продавцам, все узнаем. Продавец нам попался парень такой молоденький, но глазки забегали – усек, наверное, в нас деревенщину с западной стороны Тракта, городские ведь это быстро просекают, и говорит нам: у нас, мол, торговли уже никакой, но если, мол, деньги еще остались, можете съездить на городской рынок, там, правда, говорит, товару для фермеров мало или и вовсе не бывает, зато скидки дают, распродажи делают, можно и выиграть в цене прилично.
Тим ему стал вопросы задавать, с чего скидки, не на части же мы покупаем, и б/у нам тоже не очень-то надо, но парень тот говорит: нет, не на части, мол, там товар всякий бывает, бывает и такое, что не поймешь, почему такая цена, но подвохов, говорит, не должно быть.
Вот честно, была бы моя воля, я бы на тот рынок не поехал ни за что, я и в городе-то не был ни разу, но Тим меня уговорил. Мы зашли еще раз в трактирчик, выпили «разтрезвителя», как его у нас зовут, чтоб, значит, мозги на место встали, и поехали. Дорогу не сразу нашли: продавец все Тиму растолковал, да только Тим-то сам в городе, в большом, то есть, был, может, от силы раза три. Короче, плутали-плутали, в конце концов выехали: огромное здание с буквами чуть не в полстены, мимо не проедешь, это точно. Огромное, и совсем не такое, как наш, фермерский, рынок: все стеклянное, значит, а буквы светятся. Публика городская, машины - мы таких машин и не видели никогда. Поперлись внутрь, я заробел, признаться, а Тим так ничего, держался этак браво, посматривал на городских даже свысока: мол, я тут тоже не на продажу выставлен, а свободный человек и своё право имею. Скажу сразу, внутри там было тоже совсем не то, что на нашем рынке, и товар был явно не тот. Куча разделов, непонятных, полно продавалось женского материала, отдельно почему-то маленьких, отдельно на части: огромный раздел, аж глаза разбегаются. Работников, ну, тех, простых, за которыми мы приехали, искать было невозможно: где, кто, чего – непонятно. А цены – я глянул мельком, чуть не упал. Это что же, говорю Тиму, что за такие цены здесь? Вроде на вид – обычный материал, не хуже, чем у нас на рынке видели, но и не лучше, за что, интересно, говорю, мне пол годового дохода-то отдавать? Тим говорит, погоди, давай походим, поищем, тот парень же обещал распродажи, может, и присмотрим чего. Мы с ним стали ходить там, все разглядывали цены, охали только тихонько. Наконец я не выдержал, подошел к продавцу, говорю, нет ли тут у вас распродаж, нам, говорю, посулили на том, другом, рынке. Тот посмотрел на нас свысока, куда-то в сторону тычет: туда идите, там разделы для распродаж. Мы пошли, Тим ругнулся тихонько, говорит, ничего эти городские без подъебки сделать не могут, ну я промолчал, хотел сказать, не налижись ты, мы бы тут не шлялись среди черт-те кого.
Идем, идем, и увидели: и вправду, огромные буквы: «распродажа». Тут цены стали поменьше, и даже почти такие, как на нашем рынке. Но товар пошел странный: все какие-то татуированные, или бритые наголо, или каленые – б/у значит.
А потом мы с Тимом увидели еще раздел: назывался странно, я и слова такого не знаю: «некондиция». Я Тиму говорю, что это, мол, на части, что ли, или что, Тим только плечами пожал. Прошли туда. Цены стали смешные. Покупай хоть десяток… Но товар… на кладбище лучше: старые, больные, даже на вид, уроды, кто без рук, кто без ног, кто одноглазый, горбатые, карлики, заплывшие жиром, в чирьях, в ранах – словом, взять там было нечего. И темно там было, без окон помещение, воняет грязью, еще чем-то мерзким, и сидят эти все прямо на полу, пол весь в лужах, короче, ад, да и только. Я первый раз такое видел, и мне не по себе стало. Однако публика там толпилась: кто сразу по десятку набирал, ну, видать, на дешевизну все купились, на что же еще. Зачем людям такие уроды, я понять не мог, и сейчас не могу, хоть мне и рассказали с тех пор, а все-таки не могу я своими мозгами серыми додуматься, зачем такое творить…
Однако ж тогда я вовсе растерялся. Шумно, душно, воняет. Тиму говорю: пошли отсюда, чего смеяться-то, кому такое нужно, на ферме-то, хоть бы и задаром отдавали. Тим говорит, давай пройдем до конца, может, тут не все такие, а дешево, прямо мечта. Это в нем жадность заговорила. Ну, я поплелся с ним, и мы дошли почти до самого конца рядов: тут уже почти всех продали, сидели на полу только какой-то старый, весь в язвах, и рядом стояли – вот он и стоял, и еще один, мальчик совсем.
Цена на табличке была повыше, но тоже смешная. А выглядел совсем не так, как другие, почему я его и приметил. Он худой был, тоненький, но высокий, без изъянов, руки тонкие, но не плетями, мускулы есть, шея, живот – крепкие, будто работать привык, навроде наших, фермерских. Но кожа белая, чуть не прозрачная: у деревенских такой не бывает.
Я обычно в глаза работникам не смотрю, и то сказать: чего в глаза-то им пялиться, чай, не люди. А тут чего-то… заглянул. Может, прибалдел уже к тому времени от вонищи и духоты, а может, еще что-то. Не думал я тогда ни о чем особенном, просто посмотрел на него, личико тонкое, лоб чистый, без клейма, нос пряменький, все такое – как на картинке, а глазищи огромные и злющие-злющие. Будто сейчас кинется.
Тим, говорю, вот гляди, нет ли изъяна. Погляди, говорю, со всех сторон, а если нет - я возьму. Хоть одного да возьму. Тим подошел, стал его щупать, зубы смотреть, а тот глаз своих больше не поднимает. Я и подумал, показалось, ну какие у них могут быть глаза, чего ему злиться-то, ведь не человек. Вроде, говорит Тим, все ладно. Бери, говорит, тут цена-то ведь указана за двоих. Как за двоих? А вот с этим еще – Тим тычет в мальчика. Мальчик-то мне на кой? Ну не знаю, Тим говорит, зато дешево. И вправду, дешево. Я стал соображать, мальчонка всё стоял там, прижался спиной к загородке, тощий, сопля такая, и на кой их вместе-то продают? Потом думаю, ладно, раз цена такая, я возьму обоих, а мальчишку потом можно ведь и перепродать, хотя бы на части, если чего-то с ним не так. Вот так я сообразил ловко, и говорю, беру, была-не была.
Подрулил продавец, Тим у него спрашивает, почему цена такая, почему двоих продают вместе, почему не каленые, продавец говорит, цена хозяином указана, может, говорю, их на части продают, продавец говорит, берите, на части или нет, неизвестно, по бумагам они оба здоровые, только тощеватые. В-общем, скользкий тип, ничего толком не выведать. Дали нам бумаги на покупку. Я стал писать, на какие работы приобретаю, да все такое, чтоб, значит, по закону все было, а Тим пошел себе искать.
Дали мне даже бесплатно пневморастяжки для них, тут Тим пришел: ничего он в тот день не купил, заперся в какой-то бар и чуть не на все деньги напился опять. Ну, что делать, я был доволен и тем, что не остался совсем без работников, а с мальчиком решил потом придумать. Мы погрузили моих в фургон и поехали: Тим стал совсем смурной, я ему говорю, ну чего ты, ты еще вон съездишь, купишь кого надо, блин, не в последний же раз мы в городе. Короче, поговорили так, Тим, конечно, не развеялся, но вроде успокоился.
Обратная дорога у нас пошла резвее, и, хотя уже солнце заходило, ехалось как-то спокойнее. Остановились на перекур да отлить, и Тим вдруг мне говорит: пойду проверю у них там растяжки. Я говорю, на хрена, коли продавец все закрепил, Тим говорит, мол, продавцы такие ушлые, надо проверить. Я –то стоял рядом с фургоном, курил, и услыхал, как Тим туда влез, повозился чего-то… а потом услыхал, как мальчик заплакал – тонко так, будто заскулил.
Вот не пойму я никогда, какого лешего люди этих бьют – ведь не человек же, интерес-то какой? Ответить не может, или, если ответит, тут же на части и сдадут, глаза пустые, что за интерес? В молодости мы с парнями дрались, бывало, не без того, так то ж с интересом, с живыми людьми, а тут – ну, все одно, что собаку бить, или, там, холодильник. Но Тиму, видать, охота была спустить пар. Я промолчал, все-таки без его помощи бы не справился, хотя, конечно, лучше бы он своих работников лупил-портил.
Привезли мы их ко мне, Тим еще помог снять растяжки эти чертовы, я отвел обоих в домик, там были кровати от старых, еще отцовых, работников, велел им поесть и ложиться.
Жена в тот день была на старой нашей ферме, я в большом доме ночевал один. Ничего так, нормально заночевал: посмотрел телевизор, пивка выпил, да и завалился прямо в гостиной, раньше-то, наверное, папаша бы с ума сошел, видя такое безобразие, ну а теперь я сам себе был хозяин.
Наутро пошел смотреть на новых работников, познакомиться, да работой было пора заниматься. Когда вошел к ним, они завтракали.
Я спросил, кого как зовут.
Мальчика звали Мартином, ему было три года – ну, выглядел соответственно, ни больше, ни меньше я бы ему не дал.
Тебя, спрашиваю, как зовут – это я второму.
- Луис, - тихо так говорит.
- Луис, хорошо. Ты работник хороший, Луис? Раньше чем занимался?
- Стерто, - говорит.
Это значит, стерли у него память о прошлой работе. Так некоторые делают, хотя у моих прежних работников никто ничего не стирал, ну, я подумал, может, в городе так положено. После Войны, вишь ты, много стало чего положено, чего раньше и подумать не могли. Хорошо или плохо – не нам судить, а только Луис мне тогда сказал: стерто, я и поверил.
- Ты, - спрашиваю, - Мартин?
- Стерто.
Вот как. Ну, на Мартина мне все равно рассчитывать не приходилось, тогда я стал Луису рассказывать, какая работа тут у нас, да как я работников содержу, в-общем, докладывал обстановку. Он меня слушал внимательно, глаза в тарелку уставил. Я говорю:
- Все понятно?
Он тихо так, опять:
- Да.
Потом я собрался уходить, надо было семена проверять, он меня окликнул:
- Господин Джой, а что Мартину делать?
Я говорю:
- Мартин у меня в довесок куплен, и я пока не решил. А что ты, - говорю, - Мартин, умеешь?
Мальчик так вскинулся, гордо говорит:
- Я буду делать все, вместе с Луисом.
Я давай ухмыляться.
- Вы что, говорю, братья? Из одной пробирки?
Те смотрят на меня молча, тоже мне – братишки. Смех меня стал разбирать.
- Ты, - отвечаю, - загнешься у меня, если будешь за Луисом поспевать. Сиди уж лучше, пока я не придумал, куда тебя деть.
Тут Луис глазищами сверкнул:
- Он со мной, - говорит так резко, будто пощечину дал.
- С тобой, - говорю, - с тобой, только не тяни его в поле работать. Загнется а то до срока годности.
- Его, - Луис вдруг заявляет, - нельзя продавать без меня.
Блин, думаю я, попал. Во-первых, стало понятнее, почему так дешево этих негодяев мне продали, а во-вторых, ну что мне ему отвечать? Мне никогда работники не дерзили, да и никогда я не слыхал, чтобы работники чего-то от хозяев требовали, стою, как дурак, рот разеваю. Потом вышел из домика, иду к себе, думаю, что им отвечать, и вообще, кого теперь винить, что купил двух ненормальных? Хоть бы, думаю, засеять все в этот сезон, а потом продам обоих к чертовой матери и куплю нормальных, фермерских, без выкрутасов, господи, святая Мария, думаю, помоги нам хоть клевер засеять.
Ну, зажили они у меня. Жена вначале удивилась, что я мальчика-то купил, но я ей все объяснил, мы вроде поговорили, чего делать, да так и не решили ничего. Мартин этот ходил за Луисом как собачонка, жена умилялась, как-то сказала мне, мол, даже собак не разлучают со щенками сразу, мол, может, оставим пока мальчика, вырастет он скоро, может, уже на следующий сезон будет нам помощник. Он был смышленый, ловкий, но силенок мало на что хватало. Посевная его чуть с ног не валила, но он терпел, все делал вслед за Луисом, ну а Луиса я не щадил, уж больно горячий выдался сезон: почитай, два хутора приходилось вшестером обрабатывать.
Луис работал справно, правда, дерзить не разучился, ну тут уж я был виноват: не умел я с работниками себя поставить, что было, то было, да и откуда мне было научиться, отец меня не обучал этому, сам чуть не за работника держал, а те парни, что жене достались в приданое, были покладистыми, шелковыми просто.
Луис у нас, конечно, давал огня, бывало, и дерзил – мне, в-основном, а вот жену зауважал, может, потому, что та с Мартином хорошо обращалась. Сказать, что я сильно злился, тоже нельзя, конечно, я старался себя поставить, да выходило плохо: у Луиса и язык был подвешен, и мозги работали что надо, несмотря кем он был.
Мартин его звал «Лу», ну и среди остальных прижилось, он всем отзывался, кроме меня: меня всегда поправлял, бывало, так достанет своими придирками, что хоть плетью его отделывай, но я никогда этого не делал – вот, поди ж ты, боялся его даже, наверное. Чужой он был – чужой всем нам, не в том смысле чужой, как остальные, не так, как другие работники, а как-то по-особому, так, что хотелось от него отойти, не трогать, не прикасаться – и в то же время тянуло как-то, ну, не как к бабе тянет, конечно, а тянуло смотреть на него, слушать, что он скажет. Я все удивлялся, где такого только сделали, да как прежние хозяева его терпели, да как вообще он стал такой умный. И он красивый был, да – вот, красивый как человек, я имею в виду, как человек, только точнее как-то, грамотнее, тоньше, я таких людей и не видел никогда, да и не увижу. Я это потом разглядел, когда смотрел, как он в поле управляется, в хлеву, да по дому делает работу. Он был высокий, а двигался легко, руки сильные, плечи широкие, и все так ладно скроено, будто так и надо. Кожа у него никогда не загорала, только что веснушки высыпали – на носу, щеках, потом и на спине, когда уже летом стали в жару рубашки снимать, если в поле работали, а волосы были темные, глаза – яркие, прозрачные, серые, я уж говорил, что злые, и холодные, внимательные. Вот он такой был, весь ладный, красивый, и управлялся с работой хорошо, так, что в ту весну мы все успели, засеяли, и животные были ухожены, и даже в саду, в старом нашем саду, успели деревья обрезать и новых грядок насадить. Мартин тогда уже стал меньше за Лу бегать, а ходил все время с женой: она его подкармливала, жалела, все ему показывала, ну а в саду она у нас хозяйничала, вот они вместе с Мартином стали там все приводить в порядок, деревья обрезали, побелили, потом скосили старую траву, грядки разбили, насадили там чего-то. Лу в эти дела не лез, да и я тоже: главное, что не приходилось голову ломать, куда мальчика пристроить, и ладно.
Вот тогда, когда мы в поле-то вдвоем работали (разбили мы работу по парам: на дальних пашнях женины работники были, а мы с Лу – на пашнях, что ближе к новой ферме), и стал я его больше видеть, слушать, я побольше про него понял. Первое время он со мной мало говорил, все придирался к словам, поправлял, если я что неправильно скажу – ну прям, из города фифа, я даже подсмеивался, ну, терпел, само собой, был бы Тимом – отвел бы в сарай вечерком да выпорол, а то и просто поколотил, но что-то не хотелось мне его бить, да и вообще трогать. Потом стал, вроде как, помягче: может, понял, что зря нарывается, или просто надоело ему меня доставать. Стал говорить спокойнее, иногда расспрашивал про деревенскую жизнь, про работы, про то, как сеять, как растить урожай. Я ему старался все рассказать: думал, работника воспитаю, и он меня слушал внимательно. А однажды, помню, вечером это было, мы с ним сидели на краю поля, автоматы выключили уже, поужинали бутербродами, что жена собрала, он мне и говорит:
- Здесь, в вашей округе, господин Джой, много ли работников?
- Таких, как ты? – говорю.
- Ага.
- Не много, - отвечаю, - Не у каждого фермера больше двух наберется, а фермы нынче вымирают.
- Ясно.
Потом спросил, где мы их покупаем, я ему рассказал про фермерский рынок, что, мол, и чище там, и цены гораздо приличнее, и всякий сброд татуированный втридорога не суют. Он засмеялся, говорит, мол, этот сброд для таких целей продают, что мы и не знаем, потому и цены такие.
А женщины, дети, говорю, это кому надо? Да еще по тем ценам. Он говорит, а разве вы не хотели бы иметь много разных рабов?
Так и сказал – рабов.
Я чуть бутербродом не подавился. Говорю, кто это рабы? А он мне: рабы – это мы, господин Джой, и таким елейным голоском, что я опять чуть не упал. Отвечаю, с каких пор ты себя рабом считаешь. Рабы, говорю, это люди. Тут он на меня так посмотрел, странно так, мог бы и пришибить таким взглядом. А я дальше говорю, церковь запретила иметь рабов много лет тому назад, много веков даже. Лу вдруг глаза отвел, мы, говорит, разве не люди. Почему, говорит, мы не люди? Тут мне совсем смешно стало. Как вот объяснить этому автомату, что он не человек, хоть и сеять, и пахать умеет? – говорю. Как собаке объяснить, что она не человек, коли за человеком даже бегает и считает, может, что она такая же, как хозяин? Глупый ты, Лу, говорю, хоть и из города.
Странное дело – он мне ничего тогда не ответил, дожевал свой бутерброд, и потом всю дорогу до дома молчал, нет-нет, да и взглянет на меня как-то странно, искоса, и молчит, молчит, как воды в рот набрал.
Надо сказать, что мы с женой всегда в церковь по воскресеньям ходим – так отцы нас приучили, да и, ко всему прочему, где еще потолковать можно с соседями и новостей набраться. И работников своих мы туда водили, всегда водили - как епископ Пий объявил еще лет за пятьдесят до моего рождения: работник твой да придет в храм, да будет поручен Господу нашему. Вот, значит, в одно из воскресений, когда возвращались мы со службы, Лу мне и говорит, он в кабине со мной сел, говорит, господин Джой, зачем же вы водите нас в церковь, коли мы не люди. Я ему про епископа Пия говорю, решили так, говорю, еще до меня, и до тебя – тем более. А все-таки, нам ведь в Бога верить нельзя, отвечает. Я спрашиваю, почему это, Лу, верить нельзя? И тут он мне первый раз выдал своё. Говорит, мы ведь не люди, по вашему, господин Джой, значит, не божьи дети, зачем же нам в него верить.
Так и сказал, да. Растерялся я тогда. Фургон поставил, работников в хлев послал, Мартину велел жене помогать по хозяйству, а сам пошел к себе, иду, и слова его из головы у меня не выходят. Наш Лу кого угодно мог запутать, больной умный он был, однако от тех его слов стало мне совсем не по себе. Чужак он был, и опасный чужак, и так я тогда крепко об этом всем задумался, впервые, стал к нему присматриваться, искал в нем что-то, а что – и сам не знал, наверное.
Лу читать очень любил, просто до сумасшествия, у нас в доме-то от отца мало книг осталось, и все про сельское хозяйство, так он у меня их выпросил, все прочитал, потом я на чердаке какие-то старые нашел, хотел пожечь вместе с тряпьем, а жена увидела, говорит, отдай лучше Лу, он все читает, я ему принес: как у него глазки-то загорелись, Бог ты мой. Он все прочитывал быстро, и потом еще Мартину отдавал книжки. Я ему как-то сказал, зачем, говорю, ты столько читаешь, Лу, он только посмотрел на меня так странно, будто не понял, потом отвечает: чтобы не стать животным, опять загадкой ответил, в-общем. Потом пришел ко мне и говорит: дайте мне, говорит, Библию, коли вам не жалко. Я ему говорю, бери, я её все равно и читать-то не читал толком, что-то в школе долбили, а нынче уж я все забыл. Отдал ему отцову Библию, думаю, ну пусть почитает, святое слово никому еще не вредило. Он взял её у меня и говорит: спасибо, господин Джой, а дело было поздним уж вечером, я у телека сидел с пивком, он мне и говорит, спасибо, господин Джой, от меня и от Мартина. Я посмотрел на него, вижу его вот как сейчас: он такой тоненький, ладный, пальцы белые, длинные вцепились в переплет, стоит передо мной в моей старой рубахе, в штанах отцовых, штопанных, а глаза сверкают на меня, и черт меня дернул сказать: за что же спасибо, Лу? Он говорит так тихо, обычной своей манерой: за то, что не продали Мартина и за то, что позволяете нам у вас работать и жить. Я ему отвечаю, позволяю я вам то, что мне нужно, не больше того, а об остальном и не думал. Продавать, говорю – это ты жене моей спасибо скажи. Лу так серьезно на меня посмотрел опять, но без злобы, грустно так, и что-то у меня сжалось внутри, я ему говорю: вали, говорю, иди почитай лучше слово божье, да подумай, как в Бога-то верить.
Ну, он тогда развернулся и ушел. Я сидел, в телек пялился, помню, «Колесо Фортуны» собирался смотреть, а ни слова оттуда не услышал, а все сидел, да про Лу моего думал, до чего он странный и непонятный, и ненавидеть меня, вроде бы, перестал, а все как-то смурно на душе было, тяжело, будто я камень проглотил, холодный камень.
Приснился мне как-то кошмар по него: будто вхожу я в дом, и вроде бы знаю, что отец мой жив, и сейчас не в духе, и хочет меня опять обработать, и вот будто я крадусь по гостиной и все думаю, как бы мне отца задобрить, или же бежать отсюда вовсе, и вдруг вижу Лу – сидит у окна в гостиной и смотрит на меня, смотрит, не отрываясь, лицо пустое, глаза мертвые, а щеки мокрые – будто плакал перед смертью. Тут я и зашумел, и проснулся, жена давай меня обнимать, я её пихнул, сам вскочил и побежал в гостиную: ну, напугался и совсем голову потерял. Только когда увидел, что Лу там нет, темно, спокойно, вернулся в спальню. Мне тот сон уже никогда не забыть, ну, потому, что страшный он был, и еще потому, наверное, что после того сна все главное и случилось, так что вроде вещего он оказался, хотя и не про то.
В мае дело было, пошли мы с Мартином и Лу на дальние пастбища, проверяли овец, да я решил Мартина обучить смотреть за автоматами-пастухами. Восточный луг у нас одним боком прилегает к Кедровой балке – это, значит, самое начало заводи, озерцо там в низине, лесное озерцо, круглое как пятачок, футов, может, сто или меньше, если от нашего бережка к дальнему плыть. Жара стояла, я им и говорю, пошли искупнемся, вода в том озерце холодная, но приятно, кувшинки там, пахнет лесом, благодать, и, главное, луг наш тут рядом, солнышко можно опять же поймать, если холодно будет.
Они за мной потащились, дошли до озера, я майку снял, оглядываюсь: стоят оба, жмутся, глаза круглые, испуганные, стоят в сторонке. Я говорю, вы что, боитесь, чего, говорю, испугались-то? Тут Мартин вроде посмелее отвечает: я не умею плавать. И Лу молчит – ну, это значит, тоже не умеет, только сказать гордость мешает. Я говорю, ну так снимайте одежи, я вас, может, научу, велика ли наука - плавать. Стали снимать, неохотно так, особенно Лу, и Мартин на него посматривает, вроде как защиты просит, я тут не выдержал, говорю, да что вы боитесь-то, плавать-то, говорю, проще простого, если не трусить, ну-ка быстро раздевайтесь и в воду. Загнал их в озеро, словом. Начал рассказывать, показывать: сам я не ахти какой учитель, но у Мартина вроде заладилось, а потом и Лу давай поспевать. Хихикают, брызгаются, и я с ними – точно как дети малые. Почему-то я тот день хорошо помню, весь вот как на картинке: и луг, и озеро, и темень там, под деревьями, в глубине-то, и воду ту лесную, прозрачную, а на дне листьями все усыпано. Стали мы с Лу наперегонки даже гонять, он быстро научился, потом Мартин на берег выполз, завалился отдыхать, а мы на дальний берег навострились, доплыли, вылезли, Лу тяжеловато дышал, а мне хоть бы хны, ну, сели под деревья, тоже отдохнуть, а потом чтобы обратно поплыть. Я Лу и сказал тогда: странный ты, Лу, страннее тебя не знаю никого. Отчего так? А он мне отвечает: я странным родился, странным и уйду. Библия тебя хоть уму-разуму научила, спрашиваю. А он мне: да, господин Джой, научила тому, что я и так знал. И чему, говорю? А он мне: что все мы равны, и я равен с вами, господин Джой, и Мартин, и все те, кого там, на рынках, продают, равны с теми, кто их покупает.
Я опешил, потом говорю, вроде не всерьез: за такие слова наказывают, Луис. Специально назвал его Луисом, чтоб, значит, понял, что со мной шутить так негоже. А он на меня глазищи свои уставил: накажите, говорит. Я говорю, вернемся вот, и накажу. Совсем от рук ты у меня отбился. В чем же, говорит, отбился, я разве плохо работаю? - Работаешь ты нормально, но дерзить тебя отучил бы. И тут этот псих опять мне говорит: накажите меня, господин Джой, вы ведь вправе, накажите, как тогда ваш сосед Мартина избил, говорит, мы и пошевелиться не могли, а он его бил, говорит, я этого не забуду, и в голосе у моего Лу такая ненависть – я аж вздрогнул.
Я говорю, дело прошлое, забудь лучше. А он отвечает, так накажете? Ну, я и сказал: нет, Лу, я и трогать тебя не буду, мерзко мне вас трогать, говорю, не люди вы, как ни старайтесь, не люди для меня, и все.
Честно сказал, честно ему все объяснил, и тут он как схватит меня, я даже не успел толком сообразить ничего, схватил прямо за плечи, мы ж с ним голые были, в одних плавках, голые, в лесу, одни, хоть криком закричись, это во-первых, а во-вторых, у меня от омерзения даже голос тогда пропал, так прямо в груди что-то задрожало, словно меня жаба коснулась или мокрица: не могу даже вспоминать спокойно те, первые, секунды. Схватил и к себе тянет, прижал, я обмер весь, как невеста, блин, в первую ночь, и сил нет даже пошевелиться, он мне в ухо давай шептать: вот я вас трогаю, господин Джой, вот мое тело, вам противно меня трогать, а сердце у меня такое же, как у вас, такое же, только проживет меньше, слышите, говорит, как стучит, такое же, как у вас, и руки и тело, такие же…
Шепчет, шепчет беспрерывно: точно в бреду, а руки-то сильные, держат меня, сжали…Что я тогда пережил, точно и не скажу, помню только, сидели так долго: он меня вроде уже и отпускать стал, а я все сижу, грудь его прямо в мою уперлась, ребро к ребру, живот к животу, я и правда стал его сердце слышать, и странно мне так стало, горько, сладко, словом, не описать, как, а только не хотелось уже отодвигаться. Потом, помню, я ему тихо так сказал: Лу, говорю, ты ведь руку на хозяина поднял. Он мне говорит, да. Я говорю, это ведь прямая тебе дорога…
И споткнулся, не смог выговорить толком.
Он мне шепчет, совсем тихо, прямо в самое ухо: так вы доложите обо мне.
Я ему тогда тоже шепчу: нет, Лу. Он снова: почему? - Не смогу, говорю.
Странный ты, и мне от тебя никакой жизни, а доложить не смогу, и наказать тоже. Все еще брезгуете, шепчет.